°Они тогда решили переехать в загородный особняк на отшибе. Ей было семнадцать, а ему двадцать пять. Но это была далеко не самая большая проблема.

     °Она всегда была красивой. Белокурые волосы волнами расходились по всей подушке, когда она лежала. Ямочки на щеках делали из неё совсем ребёнка, когда она смеялась. Из-за тонкого телосложения казалось, будто она вот-вот улетит, когда бежала. Она носила неприталеные платья и дешёвые колечки, что продаются в киосках со жвачками. Она была прелестна как роса на шиповнике или как первые ландыши, ещё жухленькие, но самые нежные. Да, Лана была просто очаровательна, по-другому и не скажешь. А вот он — нет.

     °Он был чересчур рослый. Но это было и небольшой бедой в сравнении с его кожей. О, безусловно, художник с сомнительными пристрастиями нашёл бы в Нормане глубочайшую эстетику, всю палитру угрюмой обречённости и жгучего горя. Вот только окружение его не состояло из подобных «увлечённых». Поэтому в нём могли видеть лишь то самое уродство, от которого хочется закричать до разрыва связок. Такую реакцию он и впрямь заставал не раз, когда ещё решался выходить на улицу. Когда это было? Ему было пять или, может, семь. Да, тогда-то он и закрыл за собой дверь в последний раз. Что же с Норманом не так? Он бы ответил — всё. Она бы ответила — ничего. В действительности же, вся его кожа была покрыта пятнами, как если бы некоторые её участки сварили в кипятке и пришили на место. Вены бежали выпуклыми ручейками по рукам, шее, вискам, оплетая рёбра и прорезая лодыжки. В первую очередь он сам, а потом уже и люди окрестили его «монстром». Противным уродом, пятном на идеальной картинке семьи, в которой был рождён. Он рос как сорняк, признавая себя таковым, воспринимая отшельничество как должное. А потому, когда Лана нежно коснулась его щеки и заглянула в лицо своими чистыми, наивными глазами, он оказался беспомощен и растерян. Маленькая девочка беззастенчиво нырнула в его жизнь и взбудоражила его спокойную гладь. Как-то вдруг белокурая макушка стала мелькать в каждой мелочи, оказывалась в объятьях, карабкалась на спину, путала волосы. И как будто совсем не пачкалась об его уродство. Лана стала солнечным зайчиком, пробравшимся в наполненный пылью мрак.

     °Он, наверное, так и не принял её. Норман не мог смириться с мыслью, что его ландыш будет гнить рядом с ним. Но ландыш всё решила за них двоих. А потому той осенью они сами таскали бесчисленные коробки в старое и громоздкое здание. Особняк нависал массивной лепниной и необхватываемыми колоннами. Вытянутые окна закрывали тяжёлые бархатные шторы, что не пускали в просторные холлы и комнаты ни лучика солнца. А, как известно, цветы без солнца не живут. И Норман отчаянно срывал плотную ткань, распахивал ставни, разгонял пыль в воздухе. Ему было так страшно, что ландыш зачахнет, заточённая с ним в холодном особняке. Но Лана продолжала с хохотом носиться по бесконечным холлам, запрыгивать на широкие подоконники и расставлять повсюду цветы. Только всё бледнела. Той зимой это перестало бросаться в глаза.

     °Лёжа в его ногах у камина, заползая к нему под одеяло, читая с ним непонятные ей книги, Лана, как мантру, повторяла: «Ты прекрасен. В тебе нет ничего, что нужно исправить. Ты такой же, как и все мы». Как будто молитва. А он свято верил в лживость этих слов. Красивая девушка, даже при всём желании, наверное, не сможет понять урода, если таковым он считает себя сам. Ведь фраза «важно то, что внутри» никак не помогает, если наружность настолько отталкивающая, что до этого «внутри» никто не добирается. Никто, кроме неё. А она не понимала. Лана была глубоко убеждена в том, что Норману необходимо выходить в свет, обворожительно смеятся на званых вечерах, заводить друзей, в конце концов. В общем, делать всё, чем жила она. Всё, что ему претило и вгоняло в замешательство. Намного проще и приятнее было лежать в прохладной спальне или теряться в пыльной библиотеке, усердно доказывая себе, что ему в жизни и не нужно цветов. Той зимой Норман в этом убедился.

     °Лана верила в волшебство. Лёгкие феи с прозрачными крылышками, улыбчивые гномики, задевающие колпаками низкие ветки, мудрые волшебники с ветхими книгами и узловатыми посохами на перевес — всё это, несомненно, имело место быть, разве что хорошо пряталось. А у Нормана вместо фей были мухи, с не менее прозрачными крылышками, бродячие облезлые коты, подлезающие под их забор и уроды, к каким он сам себя относил. Той зимой он не поверил в волшебство, но поверил в нечисть.

     °Запоздалый первый снег принёс с собой скрип. Не тот скрип, который сопровождает шаги по этому же снегу, и даже не тот скрип, который был присущ бесчётному множеству дверей усадьбы. Это был скрип в его голове. Норман даже не заметил, как он появился, и тем более он не заметил, как из едва слышимого звук перерос во что-то, перекрывающее собственные мысли. Зато он ясно отследил, как раздражение начало подниматься с каждым словом ландыша, который перестал радовать звоном. Наверное, цветок умертвил снег вместе с его спокойствием. Наверное, скрип заглушил звон. Наверное, он сам этого хотел.

     °Она снова и снова повторяла это. «Ты у меня такой красивый»; «Почему бы нам не сходить на вечеринку?»; «Тебе нечего скрывать»; «Люди тебе не судьи». И много, много других слов. Они были воздушны, как сама Лана и также ничего не весили. Норман перестал её слушать. Норман перестал раздвигать шторы. Норман перестал нуждаться в ландыше, хоть и не признавался себе в этом. Ему претил взгляд Ланы, вечно любующийся, вечно зовущий, вечно до ужаса ненужный, ведь уродство не выходит на свет, правда? А она всё не уходила. Она всё звенела, звенела, звенела, пока Норман не заметил, что звон слился со скрипом. А последний ему порядком надоел. Он заглушал все сторонние звуки, всё естество жизни и только каждую ноту его растущей ярости обострял. А ярости у него скопилось много. И Норман даже не смел выливать эту ярость, боясь спугнуть надоевший цветок. Жизнь медленно, но весьма и весьма уверенно превращалась в холодный ад. Той зимой это поняла и она.

     °Причиной всей этой какафонии послужило необъемлемое расхождение взглядов. Лана видела весь мир белым, абсолютно белым, каким бывает только достанный из стола лист или тот же самый первый снег. Норман же видел мир разноцветным. Он играл оттенками от бледно-серого до непроглядно-смольного, переливался и рябил в глазах. И пока Лана не отличала бездомную собаку от домашней, Норман мог оценить, сколько дней дворняга провалялась в луже, прежде чем вышвырнуть её за дверь. То же самое было и с его уродством. Пока Лана души не чаяла в Нормане, тот считал заслуженным барахтаться с той собакой в грязи. И к себе подобным он относился не лучше, по самые гланды обливая таких как он грязью. И ни один, ни другой упорно не хотели принимать друг друга. И той зимой Норман дошёл до точки, которая, впрочем, расползлась в кляксу.

     °Лана тем вечером сидела у него на коленях и водила пальцами-лотосами по его плечам и шее. Бедная девочка тогда ещё и не думала прощаться со своим отражением, которое мягко улыбалось ей из стакана в руке у Нормана. Когда последний отставил напиток в сторону, Лана потянулась губами к особо выделяющемуся пятну на ключицах. И в тот момент, когда она прикоснулась к испещрённой коже, у него в голове что-то щёлкнуло. Достигло градуса кипения, расколов стенки хрупкого чайника. Первые бусины града несмело стукнули в стекло в ту же секунду, как Норман схватил девочку за светлые волосы и резко дёрнул от себя. Глупенькая не почувствовала опасности уже тогда, хотя, кто знает, может это и уберегло бы её. Лана удивлённо посмотрела на молодого человека, доверчиво хлопая глазами. И тем самым толкнула его за грань.

     °Когда девочке удалось сфокусироваться на чём-то кроме острой боли от таскания за белокурую копну, она обнаружила, что тащили её в направлении лестницы. Кротко постанывая, всё ещё не понимая происходящего, она начала оказывать сопротивление, за что и поплатилась. Через долю секунды хрупкое тело уже летело вниз по ступеням, разможжая висок о перила. Лана не успела опомниться от волны боли и непонимания, как её вновь схватили за волосы. Взгляд Нормана горел яростью, а по выпуклым венам, кажется, сочилось безумие. Ещё пару коридоров, в сопровождении визга, её волокли, и вот они уже на кухне. А вот уже разделочный нож легко и непринужденно блестит в руке Нормана. Лана забилась в истерике, силясь вырваться, но лишь усиливала боль от хватки. Извивающаяся девочка только раздражала шумом, который безуспешно пытался прорваться сквозь скрип. А нож так легко резал кожу, будто бумагу. Впрочем, навряд ли она была толще.

— Может, сквозь кровь виднее? Видишь теперь урода? Монстра, быть может? — Норман почти нежно дробил кости рук, стараясь соблюдать симметрию и перекрикивать вопли, — Нет? Хм, может, если ты встанешь на моё место, тебе будет хоть чуть-чуть виднее? Как ты там любишь говорить: Не попробуешь — не узнаешь?

     °Наверное, на подсознательном уровне, он давно прикинул параметры её тела и расстояние для надрезов. А потому по завершении, когда в ясных глазах, наконец, потухла жизнь, которую она пыталась ему показать, тело Ланы было по возможности аккуратно разделено на части. Через промежутки он бережно протянул лески, вокруг которых обмотал вываливаюшиеся мышцы и, кое-где, органы. Так всё части тела стали в разы длиннее, подчёркивая худобу. Отбеливатель прекрасно справился с кожей, оголяя оставшиеся мышцы и прочее мессиво, в котором он не хотел разбираться. Теперь она буквально выставляла уродливые человеческие внутренности. Да, она, видимо, тоже была уродлива. Как и все люди. И Норман наконец-то доказал ей это. Напоследок он переложил не очень удачно достанные глаза в рот девочки.

— Видишь теперь? Ни один из нас не красив. Ах да... Уже не видишь. Ну, не беда, я расскажу об этом за тебя, милый ландыш.

     °Много позже подростки, никогда даже не бывавшие там, будут запугивать младших рассказами о паранормальное существе, обитавшем в заброшенном особняке на отшибе. А смельчаки же, которые решались заглянуть в ветхое здание, в холодном поту и заиканием будут рассказывать об ужасном монстре с непропорциональным телом, пустыми глазницами и, почему-то, сухими ландышами в руках.