Папа встретил меня в истертом трико и домашних тапочках. Он еще сильнее постарел и похудел, но мне было приятно видеть улыбку на его тощем лице.

– Ну что, сын, как учеба?

– Да нормально, – мы с ним сидели на кухне, – когда мама приедет? Она тебе не звонила?

– Звонила. – Он помолчал, заваривая чай. – Из поезда уже звонила. Сказала, приедет завтра вечером.

– Одна?

– Я не спросил.

Ну конечно, одна, не может же она привезти этого мужика сюда, к нам. Да мы с отцом вдвоем его убьем. И какой это будет праздник, когда она будет сидеть рядом с кем-то чужим, а он будет держать ее руку в своей, а она будет держать свой взгляд в нем. Более паршивого нового года и быть не может.

– Вместе пойдем встречать?

– У меня работа завтра. Я сказал, что ты ее встретишь. Я часам к десяти домой приду. Только ты хоть приберись дома-то, а то у меня до этого никак руки не доходят.

– Конечно.

Мы должны были встретить маму радостными и самодостаточными, в опрятной квартире, всеми силами показывая, что у нас и без нее жизнь удалась. Хотя одного взгляда на ссутулившегося отца хватало, чтобы понять, что он до сих пор скорбит по ее утрате. А что до меня, я тоже не знал, что я буду чувствовать, когда ее увижу. В последний раз мы виделись полтора года назад, когда она приезжала к нам летом. Я до сих пор не мог забыть ее стройного, подтянутого силуэта в длинном сарафане и огромной белой шляпе на голове. Со своим чемоданчиком на колесах и плетеной сумкой через плечо она была похожа на голливудскую актрису, которая вернулась с гастролей в свой отчий дом, откуда уехала покорять мир давным-давно.

Я проснулся днем в одиночестве. Отец еще утром ушел на работу. Оглядывая гору окурков в пепельнице перед телевизором, я подумал, что вот так он проводил все эти миллионы вечеров со дня моего отъезда. Он сидел в кресле один, выкуривая сигареты вплоть до фильтра, а на стеклах его очков отражались цветастые картинки телевизора. Там показывали ослепительно-белый пляж, изысканные коктейли и подкачанных пловцов, и она выходила из моря, в изумительно сидящем на ней купальнике и с белозубой счастливой улыбкой. Она небрежно повязывала прозрачный платок на своих бедрах, и грациозно шла к нему, провалившемуся в огромное черное кресло и взиравшему на нее распахнутыми в безмерной тоске водянистыми глазами. Но она так и не доходила, она застревала где-то далеко, в загорелых руках спасателей Малибу, и забывала о нем, оглушительно смеясь и потягивая бирюзовый напиток через трубочку.

Я растолкал вещи по углам, протер везде пыль и пропылесосил ковер. Выбросил Арарат окурков и проветрил комнату. В спальне было относительно чисто. Закинул вещи в стирку. Походил кругами по квартире, не зная, чем еще заняться. Открыл комод, в поисках какой-нибудь книги. В правом ящике я нашел нашу фотографию.

Это была очень старая фотография, но после отъезда сюда я засматривал ее до дыр. И все равно, обретя сейчас другие глаза, фотография показалась мне чужой. Мама и папа были там радостными и совсем другими, я едва их узнавал. Мама была очень молодая, она забеременела мной в восемнадцать лет. Папа был старше ее на пять лет. Я вообще был мелким, тощим мальчишкой лет десяти. На мне были только шорты с чайками. Мамина рука покоилась на моем угловатом плече. Папа приобнимал ее за талию. Позади нас была узорчатая тень ивы. Я все силился вспомнить, когда же была сделана эта фотография, но не помнил этого. Я достал ее, и увидел под ней целую стопку других. Держа их в руках, я сел на кровать.

Целая история нашей развалившейся семьи рассыпалась по моим коленям. Было больно смотреть на черно-белые фотографии моих счастливых родителей. Вот мама танцует что-то похожее на рок-н-рол, пальцами слегка приподнимая подол платья. Она смотрит в камеру и хитро улыбается. Вот папа с какими-то друзьями стоит, обнявшись, и смотрит куда-то в сторону. Или вот я, восьмилетний пацаненок, сижу верхом на лошади, а мама и папа в купальниках стоят у ее морды и держат ее под уздцы. У меня такое гордое лицо, что даже сейчас смешно. Кажется, я воображаю себя Боярским из Трех мушкетеров.

И чем счастливей люди на эти фотографиях, тем грустнее становится здесь, в этом потухшем, холодном мире. Зачем папа их держит? Неужели ему ни разу не хотелось сжечь эти доказательства его несчастья? Я представил, как он пьяный рыдает, уткнувшись лицом в эти останки прошлого. Да мне и самому вдруг стало очень несладко. Мне было хорошо жить с ними двумя, пусть они и ссорились почти каждую неделю. Они ведь мои мама и папа. Даже если бы они были двумя алкоголиками, или наркоманами, или маньяками-психопатами, я бы все равно любил возвращаться в их дом, где они смотрят друг на друга с любовью поверх чьего-то разделанного тела и держатся за руки.

Я сунул фотографии обратно, глубоко спрятав их под документами. Может быть, когда папе в следующий раз взбредет в голову поплакать о своей прошедшей молодости, он отвлечется, занятый поисками своего фетиша. У каждого из нас есть свой фетиш. И, кажется, папа почти такой же мазохист, как и я.

Мамин поезд приходил в половину седьмого. Я смотрел телек до этого времени, потом поднялся, надел куртку и дурацкую ушанку, и поехал на вокзал. По дороге я купил немного цветов – надеялся, что ей понравится это, и глядя на меня, повзрослевшего и с цветами, она ненамного отодвинет свои мысли о другом.